Голосование пользователя

По пути обратно Вероника прокручивала в голове события этого очень длинного дня. Ее смертная плоть, говоря высоким штилем, сейчас почивала в номере отеля. Та Вероника, которая безуспешно пыталась проломить круговую оборону обитателей Дома, безуспешно пыталась отыскать что-то важное посреди штурма, а потом в конце тоннеля - все так же безуспешно, а теперь возвращалась на исходные позиции, была виртуальной копией самой себя. У нее бы голова закружилась, наверное, если бы она начала думать, где каждая из Вероник сейчас находится и какая из них подлинная, но ситуация не располагала к рефлексии в стиле Алисы. Гонка окончилась, адреналин схлынул, и Вероника сейчас терзалась горечью поражения, стыдом и еще омерзительным чувством, будто она подвела и кинула всех , кто имел несчастье на нее положиться. Прав Ален, тысячу раз прав. Она не должна была. Он прав, потому что они проиграли. Иначе бы этот вопрос, наверное, вообще не возник...
Не о том надо думать, мать, - подумала она по-русски. Она все реже думала по-русски, разве что о самых важных вещах. Предстоящий совет требовал собрать всю информацию, которой по крупицам владел каждый их них, и составить единую картину из этого паззла. И здесь была одна чертовски трудная штука - отделить агнцев от козлищ, так сказать, то есть информацию важную для дела - и информацию личную, частную, семейную. Веронике все больше казалось, что ей нужно было рассказать все. То есть вообще все - про Барона и его семью, про Зеленый уголок, про Мари. Иначе каждая недомолвка будет рождать новые сложности и приводить к очередному поражению. Ситуация складывалась так, что личное пространство детей Субботы и иных сноходцев сжималось все больше и, возможно, никто из них не мог бы сохранить конфиденциальность ради общей победы над противником. Вероника сама уже довольно долго качалась между двумя полюсами - ролью лабораторной мыши, спящей вечным сном среди проводов и датчиков, и безответственного вольного кота, который гуляет сам по себе, где хочет.
И вот теперь было необходимо достичь какого-то вразумительного баланса - не только ради собственного комфорта, но и ради общего дела...


Вероника сидела и внимательно слушала, убрав все свои эмоции в карман. Оказалось, что тайна "Зеленого уголка" - секрет Полишинеля, Агентство в курсе, а она-то хранила тайну, уважая желание Айсы сохранить полную независимость. Возможно, этим она подставила Айсу... и еще кого-то, кто остался без защиты в критический момент. Наверное, вот этого слегка укуренного парня, который, кажется, сам не вполне различает Сон и Явь.

- А вот меня, Джо, это как раз удивило, - возразила она и продолжила, все еще избегая глядеть агенту Муди в глаза. - Да, Мари и Грегори оба пережили физическую смерть в Яви. Но мы знаем, что сноходец, погибший в Яви, продолжает жить в Сне как собственная виртуальная копия. Инспектор, не спешите звать санитаров, дослушайте до конца, пожалуйста. Мари и Грегори оба получили возможность приходить в Явь и уходить обратно в Сон в собственном вполне материальном облике. Да, мы тоже можем это делать в случае необходимости, хотя предпочитаем засыпать в безопасном месте... но Мари даже физическое тело никак не связывает. Почему на не ушла? Я согласна с Грегори, они либо научились как-то блокировать навыки сноходцев, или они ментально подавляют Мари, они могут осуществлять ментальный контроль над человеком - внушать эмоции, подавлять волю. Наверное, это продолжение их способности манипулировать Явью. У Алена и у меня есть доказательства этой их способности. Но я не исключаю, что им как-то удалось просто уб едить Мари сотрудничать, хотя верить в это не хочется.
- Я хотела бы задать другой вопрос: зачем им сноходцы. Мистер Небойша, кого из них Вы видели? Они Вам объяснили, чего от Вас хотят? Вас расспрашивали о Сне?

Нел казалась девочке старой, хотя няне не было и тридцати. Но тяжелая фигура, круглые щеки и плохие зубы ухудшали внешний вид женщины. Никакого сравнения с матушкой. Тиральда навсегда осталась выжжена в душе маленькой принцессы как недосягаемый прочими и сияющий идеал. Сама она мечтала стать такой же. Единственным, в глазах Эдворы, достоинством няни было умение рассказывать сказки. О, тут эта неуклюжая тихоня преображалась, с жаром и в лицах рассказывая о рыцарях,прекрасных дамах, драконах, волшебниках и невероятных приключениях. Но больше всего девочки нравились сказки про животных. Они были проще и понятней, со своей незамысловатой моралью. Вот только Эде больше нравился не царственный лев, могучий медведь жестокий, но простоватый волк или трудолюбивый еж. Домашние животные, вроде собаки или кота тоже были не тем. Вот хитрая лисичка почему-то сразу полюбилась принцессе. Еще со сказки про «волчий хвост». Добиваться своей цели не силой, а умом и хитростью. Это подкупала ту, которая имела сильного и прямолинейного старшего брата, прекрасно научившегося говорить «хочу» и «мое».
-... и тут сэр Безымянный рыцарь воскликнул: «Не бойся прекрасная дева! Я сражу твоего похитителя в честном поединке!» И он пришпорил своего гнедого коня и поскакал на Черного рыцаря, а Черный рыцарь поскакал ему навстречу. Они опустили свои копья и сошлись в яростной сшибке как два свирепых тура. И они преломили свои копья о щиты, но оба удержались в седле.»
Идея ломать свое оружие казалось умной и рассудительной Эде странной, но Нел так увлекательно рассказывала.
Как раз в этот момент няня прервалась и тихонько зевнула, прикрыл пухлые губы широкой ладошкой.
- Уже поздно, моя госпожа, эта история о пути на Авалон очень длинная, поэтому я продолжу завтра.
Тут же из под одеяла высунулась умильная мордочка с большими,выразительными глазами, которые пристально уставились на няню снизу вверх.
- Давай еще немного, хотя бы до конца поединка.
Нежелание Нел нарушать режим было отчетливо видно, поэтому девочка сразу приступила к торговле:
- А я завтра...
Няня добродушно улыбнулась, ведь принцессе достаточно было просто приказать и она бы не осмелилась ослушаться.
- Неужели вы хотите подкупить верную Нел?
Эда широко улыбнулась в ответ, а может свои зубки показала маленькая лисичка?
- Я просто подумала,что если больше узнаю о поиске Чаши, то захочу завтра с утра спеть песнь Спасителю.
Няня верила В-живущего-выше-неба крепко, хотя Эда ни разу не замечала, чтобы Спаситель ей помог. И рассказ о похождениях Безымянного рыцаря плавно потек дальше, пока няня не убедилась, что маленькая принцесса спит.

***
Четвертый этаж башни, принцесса считала практически своим. То есть она еще плохо считала и предпочитала говорить «верхний», «я живу наверху». Здесь она исползала, а потом исходила все комнаты и коридоры, даже те, где ей пока было нечего делать, вроде большой и малой библиотек. У нее даже окно свое любимое было. Между ее спальней и бывшей комнатой мамы, которая стояла пустой и запертой. Если вскарабкаться на резной стул, потемневший от времени, можно было положить руки на подоконник и смотреть на закат. Как диск Солнца все быстрее падает к текущей реке, но потом внезапно оказывается за горизонтом. А вот Уве это не нравилось,вернее не нравилось, если принцесса стояла так слишком долго, вместо того, чтобы идти в свою кроватку. Девушка она была решительная, не то, что Нел, могла и за руку взять и батюшке пригрозить нажаловаться. В конце-концов Эде это надоело и она решила поиграть со своей второй няней.
Этот вечер ничем не отличался от предыдущего, все так же нес свою воду Хорк, падало вниз Солнце и, как муха, гудела над ухом упрямая Уве. В следующий миг принцесса резко повернулась и взмахнула ручкой, указывая за спину Уве:
- Ой, что там?! - воскликнула она.
Естественно девица повернулась и посмотрела. Эда только этого и ждала, она одним прыжком соскочила вниз, перевернув стул, ловко перекатилась по полу и бросилась к выходу из комнаты. Маленькая, ловкая, сытая, полная сил, несмотря на длинный день. Маршрут принцесса продумала заранее, еще днем. При этом она совсем не стеснялась пользоваться своими маленькими размерами. Здесь она оттолкнулась ручками от дверного проема, а там прошмыгнула на четвереньках между ног гвардейца, что стоял на страже у входа в Залы трофеев. Ожидаемо, рыцарь не посмел задерживать принцессу, только удивленно вскрикнул. Уве бросиласьмв погоню, как только поняла, что подопечная убежала. Ноги у нее были длиннее, так что у беглянки было буквально несколько секунд форы. Но Эда уже заранее знала куда спрятаться.
Она слышала, как Уве рыщет по Залам не в силах ее найти...
Слышала, как девица начала говорить себе под нос что-то злое и непонятное, принцесса понимала,что няня ругается, но никогда не слышала таких слов...
Потом девочка слышала, как Уве пообещала дать гвардейцу, если он поможет найти принцессу. Девочка не поняла, что именно она собиралась дать, но к шуму шагов, добавился шум и легкое полязгивание доспехов...
Уве уже была готова рвать на голове волосы, когда Эда решила ее простить...
И... вылезла из черепа дракона...
И договорилась с Уве, что та будет приходить попозже, а она, взамен, будет сразу ложится.
А гвардейцу Уве решила ничего не давать, ведь он не нашел принцессу...
(Продолжение следует.)

Апрель 1853 г.
Залив Счастья, побережье Охотского моря,
Зимовье Петровское

Местные называли это «столицей». Зимовье Петровское располагалось на голой, заросшей колючим кустарником и высокой травой косе шириной в пару сотен шагов. Несколько изб для матросов, офицерский домик, шлюпочный сарай, пакгауз с припасами, чахлый огород под картошку — вот и всё хозяйство. В стороне косо кренился голыми мачтами выброшенный на берег бриг «Охотск» с распоротым, как у кита, брюхом — обшивку с борта снимали на дрова: бурые, источенные червём шпангоуты торчали наружу, черно зиял полный застойной водой пустой трюм. С одной стороны косы ревело, швыряло белоснежные пенные валы на песок море, с другой мирно зыбился залив, за которым были видны дымки гиляцкого селенья, сразу за которым темно зеленела островерхой гребёнкой тайга. В холодной дымчатой дали кривая, как небрежная линия пером, полоса отделяла синие покатые горы от низкого, серого, торопливо бегущего неба. Над утоптанным плацом перед офицерской избушкой каждый день поднимали выцветший, истрёпанный ветром Андреевский флаг. Ночью со стороны моря приходили киты-белухи, протягивая под чёрной водой фосфорические полосы, оглашая пустые пространства оглушительным рёвом, от которого все просыпались. В сыром, вонючем, закопчённом сажей бараке уже никто не ходил смотреть на белух, только ругались, что не дают спать.

Прошлую зиму Петровское еле пережило: трюмы транспорта, пришедшего в сентябре из Аяна, оказались почти пусты. Муки и круп в пакгаузе почти не оставалось, и то, что оставалось, с трудом уберегали от полчищ крыс. Чай с сахаром выдавали только совсем больным. Ели в основном гиляцкую вяленую рыбу-юколу да ходили в лес глушить тетеревов — птица в этих краях была совсем непуганая: позволяла убивать себя ударом палки. От однообразия и скудности пищи матросы и казаки болели, слабели — и всё-таки продолжали заготовлять дрова, смолить шлюпки, возводить церковь из сырых, негодных к строительству еловых брёвен: хоть бы как построить, и то хорошо. Военный пост был основан три года назад и всё строился — по плану Невельского следовало возвести и пристань, и загон для скота (скота ещё не было), и домик для доктора, пока ютившегося в одной избе с Невельским и его женой; планов было много, а людей — всего с пару десятков, и те почти все были слабы, больны цингой. Соседи-гиляки, дружелюбно относившиеся к русским, присылали черемши, но та мало помогала. От цинги умирали: за зиму умерло пятеро матросов и единственный в зимовье ребёнок — дочь Невельского, родившаяся здесь же: у ослабевшей от недоедания матери не было молока, и девочка тихо, без крика зачахла в декабре. Никто не плакал: жена Невельского, молоденькая выпускница Смольного института, топила лёд, варила похлёбку из последней муки и картошки с огорода, механически стирала облезающими руками бельё в бане. Сам Невельской, как заведённый, вышагивал по посту, зло распоряжался, будто находя удовольствие посылать матросов и казаков на всё новые непосильные работы, заматывать всех до полусмерти. Будто этого мало, он ещё отправлял одну за другой экспедиции по два-три человека на собаках во все стороны — по Амуру, по морскому берегу, на Сахалин. О бунте никто не думал: не было сил. Возвращаясь вьюжным вечером по тропике сквозь саженный сугроб во влажный, прокопчённый дымом от чёрной печки, кишащий вшами и крысами, но тёплый барак, все думали лишь о том, как пережить зиму, дождаться летнего транспорта из Аяна.

В Петровском Игнат провёл уже год: сперва его пороли, потом держали под стражей, потом начали выводить на работы — полоть огород, таскать с берега плавник, валить еловый лес на другой стороне залива, возить оттуда на собаках брёвна под строительство церкви. Игнат недолго ходил под стражей: скоро увидели — человек он смирный, начальству не перечит, работает усердно, и, в отличие от других, зиму переносит хорошо. Во время осмотра доктор нажимал огрубелым, закопчённым пальцем Игнату на зубы и удивлялся, отчего они не шатаются. «Мы ветлужские, ребята крепкие», — застенчиво отвечал Игнат, довольный, что удержался и не укусил доктора за палец — хотя очень хотелось.

Игнат вообще решил пока затаиться и открыто кровь не пить: десятилетия бездумного, животного существования он теперь воспринимал как какой-то сумбурный запой, когда забулдыга вливает в себя штоф за штофом, не в силах остановиться и не понимая, к чему его это приведёт. Наслаждение от крови было всё так же сильно, удерживаться от того, чтобы не впиться в буро-красную грязную шею лежащего на соседних нарах матроса, получалось с трудом, но Игнат понимал — это может закончиться лишь тем, что его либо опять сунут в яму, либо выгонят в тайгу, где под деревом опять придётся просидеть невесть сколько; нет, Игнату этого не хотелось. Он придумал удобный способ: матросы умирали от цинги, и до весны их не хоронили, не копали мёрзлую землю, а складывали на поленнице за недостроенной церковью. Мертвецов обгрызали крысы, лисицы, соболя, а с ними Игнат. Оставленный на часах, ледяной ночью он, таясь, проходил к поленнице, выбирал труп, вгрызался в мёрзлое мясо, высасывал оставшуюся в жилах кровь — это было не сравнить с тем восхитительным чувством парной крови, хлещущей из свежевспоротой глотки, но и особенного отвращения Игнат не чувствовал, даже напротив — был доволен, что на хлёстком, звенящем морозе кровь не портится. Игнат лишь жалел, что так и не попробовал крови умершей дочери Невельского — командир сделал для неё исключение и приказал вырыть могилку, растопив землю кострами. Игнату очень хотелось разрыть могилку, и как-то, забывшись, он примерялся уже, как будет разрывать маленький дощатый гробик лопатой, — но остановился: такое его непременно выдало бы.

***

Ещё час назад было солнечно, но погода в этих краях менялась стремительно: не успел Игнат дойти до берега, налетел серый промозглый туман, скрывающий все очертания в белесом мраке уже в десятке шагов. Морской берег косы в такие часы выглядел жутковато: бесснежная песчаная полоска берега была вся забросана белыми сухими корягами плавника, и в тумане они выглядели разбросанным костяком исполинского животного. Молча и мертво белело подо льдом море с голубыми торосами по краю: лёд уже покрывался желтушными пятнами, лужицами, но до ледохода было ещё долго.

Игната послали собирать плавник на дрова: он уже успел оттащить к бараку пару коряг и сейчас примерялся к следующей, соображая, получится ли взвалить её на плечи или придётся тащить волоком. Он взялся за обледенелую корягу, с кряхтеньем взвалил её на плечо, побрёл было, пошатываясь, назад к зимовью, как услышал крик:
— Эй, эй! Матрос! Писка едет, писка!

Игнат немедленно свалил корягу, напряжённо вглядываясь в туман, откуда серым силуэтом появилась оленья упряжка: тунгус привёз почту из Аяна.

***

Почты, которую тунгусы называли «писка», все ждали больше, чем Пасхи: путь от Аяна до Петровского был долгий, и тунгусы драли за перевоз втридорога: им платили тканью-китайкой, остатками чая, маньчжурской махорки — лишь бы только возили. И всё равно возить брались немногие: за зиму пришло лишь три писки, зато в каждой были письма, которые потом перечитывали по сто раз, прошлогодние газеты из Иркутска, а с прошлой пиской Невельскому даже прислали из Петербурга орден — командир тогда в сердцах заметил, что лучше бы прислали муки и чая, но звезду всё-таки с тех пор с гордостью носил на кителе. Поэтому неудивительно, что сейчас, когда Невельской, собрав всех на плацу, разбирал почту, выкрикивая по именам офицеров, матросов и казаков, получивших весточку из дома, все напряжённо вглядывались в баул, из которого командир по одной вынимал бумаги, выкрикивал фамилии получателей, — все, кроме Игната. Игнат смотрел только на странного мужичка, приехавшего вместе с тунгусом.

Никто не обращал внимания на сидящих в нартах двух человек — молодой гилячки с забинтованным окровавленными тряпками лицом и рядом с ней — связанного немолодого мужичка в облезлой шубе из собачьего меха, в берестяном гиляцком колпаке, в сапогах из нерпьей шкуры. Это было обычное дело: тунгусы и гиляки временами приводили к русским разных бродяг, преступников, обманщиков-купцов. Всё было ясно: Невельской прикажет посадить его в землянку, служащую гауптвахтой, потом накажет розгами или прикажет расстрелять — почта была куда занимательней. И только Игнат вглядывался в немолодое, морщинистое, бледное лицо этого человека и со странным замирающим чувством понимал, что он его узнаёт. Он очень изменился: острижены были седые волосы, не было больше бороды, поменялись даже очертания лица — будто раздались вширь скулы, уменьшился нос и глаза изменили цвет: не водянисто-бледные они теперь уже были, а зеленовато-карие, почти как у местных. Он и напоминал всем видом теперь больше гиляка, чем русского, и Игнат не мог понять, как это возможно. Однако, осталось главное — запах, который Игнат почувствовал, проходя в строй мимо нарт. Земляной, погребной запах; запах да выражение, с которым встретились взгляды Игната и этого человека: «а, узнал, да?» — будто говорил взгляд старика. Игнат действительно его узнал.

***

— Иннокентий! Иннокентий! — тихо позвал Игнат, когда все, взбудораженные почтой, наконец улеглись, и на дворе остался только он с ружьём, стерегущий пленника у порога. Из-за грубо сколоченной двери землянки-гауптвахты тихо донеслось:
— Узнал, да?
— Узнал, — заговорщицки подтвердил Игнат.
— Так заходи, — вполголоса позвал старец Иннокентий.

Игнат отомкнул засов и осторожно спустился по вырубленным в земле ступенькам в маленькую каморку, освещённую лучинкой в светце: здесь была печка-каменка, но старец её не затапливал, и в землянке было по-могильному холодно: застыл земляной пол, инеевая бахрома тянулась по стенам. Старик сидел, привалившись к стене, и перебирал в руках холщовый мешочек. Знакомый смрад ударил Игнату в нос: так пахло тогда, давным-давно в морильне, так пах и он сам: кал, земля, спёртый удушливый воздух, и что-то родное почудилось Игнату в этом запахе. Игнат с удивлением понял, что не только не чувствует никакой вражды к старцу, обрекшему его на превращение в упыря, но более того — чувствует к нему приязнь, как к родному человеку. И всё-таки он не мог не спросить с порога:

— Иннокентий! Ты зачем меня тогда в морильню посадил?
— Аль не понравилось? — с хитрецой отвечал Иннокентий.
— Ты меня в морильню посадил, — тупо повторил Игнат, пытаясь звучать неприязненно.
— Ну и в ножки поклонись, что посадил, — отмахнулся Иннокентий, как от какой-то мелочи. — Подумаешь, три месяца под землёй посидел, а мог бы уже лет сто как лежать.

Игнат не знал, что сказать на это, и глупо уставился на старца. Некоторое время оба молчали.

— Кровь-то пить нравится? — лукаво спросил Иннокентий.
— Очень нравится, — застенчиво сказал Игнат. — Только её тут мало.
— Это да, места нехлебные… — протянул Иннокентий. Снова замолчали.

— Гляди лучше, что я тебе покажу, — сказал Иннокентий, показывая на свой мешочек.

Старец развязал тесёмочку, и в дрожащем красноватом свете лучинки Игнат увидел, как из мешочка на стылый земляной пол посыпался мелкий хлам, подобный безделицам, которые, играя в сокровища, собирают дети: медная монетка, стёклышко, глиняная свистелка с обломанным краешком, сложенный листок бумаги, деревянный крестик, ещё один побольше, перочинный ножичек, белая курительная трубочка, расшитый мелким бисером браслет.

— Это что? — не понимая, спросил Игнат.
— Это то, — нравоучительно ответил старец, поднимая взгляд на Игната. — Это вот, Игнашка, оно то самое. А вот где твоя штука здесь, я не вижу. Почему не вижу, а?! — с напором спросил он. — Почему нет тут твоей штуки?
— Какой штуки? — не понял Игнат.
— Такой! — гаркнул Иннокентий. — Где лестовка твоя, которую ты Ирине отдал?
— Какой ещё Ирине? — глупо ответил Игнат. Он не помнил никакой Ирины.
— Тьфу, дурак! — в сердцах воскликнул Иннокентий. — Крест тогда сымай, ложь сюда!
— Крест не сниму, — решительно сказал Игнат.
— Сымай, кому говорят! — вскинулся Иннокентий. — Других-то штук с той поры у тебя, верно, не осталось?
— Не дам крест, — твёрдо сказал Игнат.
— Дай! — настаивал Иннокентий.
— Не дам.
— Дай!
— Я тебе ухо откушу, — серьёзно сказал Игнат. — Не лезь, старец. Без уха останешься.

Иннокентий замолчал, испытующе глядя на Игната. Тот без выражения глядел на Иннокентия.

— Ладно, — согласился старец. — Возьми-ка штуку отсюда.
— Какую?
— Какую хочешь. Возьми, возьми…

Игнат присел на корточки над рассыпанными штуками, нерешительно посмотрел на свистульку, на монетку с непонятной надписью, кажется, очень старую, потянулся уже было к стёклышку, но передумал и взял в руки сложенный квадратик бумаги. Развернул его: на листке был выведен синими чернилами фигурный вензель «А», корона над ним и аккуратно нарисованная голубка. Не понимая, к чему всё это, Игнат вгляделся в картинку, и вдруг в странной глубине, будто глядя через слой воды на сияющую прорезь, как из тёмного подвала на яркое солнце, увидел крестьянский двор с тающими сугробами в тенистых углах, голыми яблонями под синим небом, колодец и старика в драной поддёвке, с длинной белой бородой, налегающего на журавль колодца. Игнат отпрянул от листка, и видение пропало, но странным образом он почувствовал, откуда этот образ пришёл к нему — слабой тянущей болью потянуло, как зуб за нитку, и ясно было, откуда эта нитка тянется — из какого-то очень далёкого места.

— Фёдор Кузьмич, — довольно кивнул старец, забирая из рук Игната листок. — С ним тоже ничего не вышло. Как мы его уморили, в мужики подался. Сидит сейчас в Сибири, я как раз через него сюда шёл.
— Погоди, Иннокентий, — сказал Игнат, которому как-то сразу стало понятно, откуда все эти штуки. — Это всё от таких, как я?
— Как мы с тобой, да, — кивнул Иннокентий. — У кого при уморе что при себе было, то я собираю.
— И каждого через такие штуки видишь?
— И где он сейчас, тоже вижу.
— А сейчас что? Ходишь, собираешь их?
— Хожу, собираю, — подтвердил Иннокентий.
— А зачем?
— Пир приготовляю.

Игнат не понял, но решил ничего не говорить, выжидательно глядя на старца.

— Она ведь тебя тогда, в Казани, искала! — воскликнул Иннокентий. — У нас ведь всё готово было, только тебя вовремя не отыскали!
— К чему готово?
— К чему, к чему?! К тому! Неужто не догадался? Пугача уморить, таким, как ты, сделать!
— Пугача уморить? — не поверил Игнат. — Таким, как я?
— Таким, таким! Каким ещё-то? Только посмышлёней тебя уж был бы он! Да вот не судьба, видать! — Иннокентий горько развёл руками.
— А зачем? — не понял Игнат.
— Ну ты и дурень, — покачал головой Иннокентий. — Скажи, Игнашка, тебе при войске пугачёвском нравилось?

Игнат вспомнил те дни, когда он с пугачёвцами шёл по Уралу, по Каме, упиваясь кровью, которая была везде. Это были единственные дни, сколько он себя помнил, когда крови не нужно было искать: убивали всех без разбору, только успевай припадать к ранам. Как непохоже это было на теперешнюю жизнь, когда приходится по капле высасывать мёрзлую кровь из костенелых трупов на поленнице, — горько подумал Игнат. Видимо, его сожаление отразилось на лице, потому что Иннокентий, не дожидаясь ответа, продолжил:

— Видишь! Он, будучи овцой обычной, сколько дел наворотил! А сколько мог бы, если бы издохлецом стал? Подумай, а? Как бы мы до сих пор тут в крови купались, об этом ты подумал? Ведь и дел-то было — заманить в морильню, всё как надо сделать: и вот не смогли!
— А почему не смогли? — робко спросил Игнат.
— Тебя, дурака, не нашли! — горько воскликнул Иннокентий. — Мы искали с Ириной, искали тебя: она с лестовкой-то тебя чуяла, но вы ж от одного к другому месту всё ходили, до тебя было не добраться. В Казани… почти-почти добрались, чуть-чуть бы, и она тебя настигла, наш замысел тебе бы передала, ты бы до Пугача добрался — и не получилось! Растерзали там её сами же пугачёвцы, закололи и в озеро кинули.
— Что, насмерть? — глупо спросил Игнат.
— Ты совсем дурак? — прищурился Иннокентий. — Какой насмерть? Ирина-то тоже из наших! Погоди-ка. Ты, кто такая Ирина, помнишь хоть?
— Не, — помотал головой Игнат.
— Позабыл… — покачал головой Иннокентий. — Случается с нашим братом такое… Ничего с Ириной не случилось, сидит сейчас в Константинополе. Но чего уж там: момент упустили, Пугачу голову снесли, ничего у нас в тот раз не вышло. Ну ничего, в следующий раз уж всё, как надо, сделаем. Вот я и хожу, собираю, что у каждого при себе есть, чтобы знать, кто из наших где сидит, чтобы у меня все штуки вот здесь, вот здесь, — показал он на мешочек, — были, при себе. Дай крест, Игнашка.
— Крест не дам, — решительно сказал Игнат.
— Ладно… — помолчав, протянул Иннокентий. — Крест не хочешь дать, так вот хоть это возьми, — и он показал на глиняную свистульку.
— А это чьё? — спросил Игнат. — Зачем оно мне?
— А ты возьми. Посмотри, чьё.

Свистулька была простенькая, безыскусная, из белёной глины, в виде какой-то птички с красным кончиком, изображавшим клюв. Игнат с интересом взял её, рассчитывая, что ему снова откроется видение каких-то очень далёких мест, и неожиданно увидел знакомую картину — офицерский домик на посту, заваленный картами и бумагами стол, жарко натопленная печка, Невельской в накинутом на плечи кителе, что-то пишущий при свете масляной лампы, а рядом — лежанка, склонившийся над кем-то доктор с окровавленным лоскутом в руках. Рядом стояла жена Невельского с жестяным тазом: доктор кинул лоскут в этот таз. Он потянулся за чистым бинтом, посторонился, и Игнат увидел на лежанке девушку-гилячку, ту самую, которую тунгус привёз вместе с Иннокентием. Смуглое круглое лицо гилячки было по лбу и щекам рассечено уродливыми рваными ранами, сочащимися сукровицей. «Потерпи, потерпи чуть-чуть, Умгу» — ласково сказала Невельская, присев рядом с гилячкой и взяв её руку в свою. Доктор принялся накладывать новый бинт. Игнат отложил свистульку.

— Это ты её?… — спросил он Иннокентия.
— Умгу-то? — насмешливо сказал старец. — Уморил, хочешь сказать? Э, нет, это не я, это чёрт его знает, кто сделал. Уж и сама она не помнит, сколько я её ни пытал. А тунгусы подумали, конечно, на меня, как нас увидели, — досадливо сказал Иннокентий. — И вот я теперь здесь в яме сижу, а её там чаями, небось, поят.
— Не, не чаями. Её лечат там, — сказал Игнат.
— Зря, — фыркнул Иннокентий. — Убьёт она там всех. Я её знаю: Умгу не удержится, начнёт глотки грызть. Человек пять, ну шесть забьёт, остальные её осилят, в яму под замок посадят или закопают и камнем привалят, а меня с ней, и опять чёрт-те сколько лет в земле гнить. А у нас дела! Мы на юг с ней пробирались, в Китай, а тут вон как вышло. Выпустил бы ты меня, Игнашка, а? — попросил старец.
— Выпущу… — как о чём-то само собой разумеющемся, сказал Игнат и показал на свистульку: — А ты эту штуку мне, что ли, отдаёшь?
— Ну так ты же крест отдавать не хочешь, — пожал плечами Иннокентий. — Возьми хоть её. Мы с Умгу вместе ходим: захочешь её найти, найдёшь и меня.
— А зачем мне тебя искать?
— Тоже штуки собирай. Соберёшь достаточно, мне принесёшь.
— А зачем?
— Да что ж ты непонятливый какой, а! — всплеснул руками Иннокентий. — Пир, говорю, готовим! Пир!
— Пир? — переспросил Игнат.
— Пир, Игнашка, пир! Ох и устроим мы пир! Не завтра, не через год ещё: мы теперь всё по уму делаем, не как с Пугачом. Долго готовиться ещё, но уж как приготовим, столы накроем — ох и будет, Игнашка, у нас застолье! К земле можно будет припадать и пить с земли, а кровь ручьями течь будет, а нас ещё просить будут кровушки отведать, а мы ещё выбирать станем, у кого послаще! И тебя не обделим — всем хватит, людей-то вон сколько! Хочешь такой пир, Игнашка? Хочешь? Пир — всем пирам пир у нас будет! Пир на весь мир!

Стол был пуст.

      А Ботинку в голову лезла мутная ерунда — из-за тряски мутная в прямом смысле. От нервов, наверное. Последние часы, пока жирный космический кашалот размещался на геосинхронной, Лехтонен шутил за двоих. Даром что Макс, их штатный юморист, остался в лазарете с неким обострением жопы. Стебался, докапывался, дрочил почём зря колоду. Теперь Ян дошутился: молчал, глотая кислые слюни, и судорожно водил глазами по мерцающим проекциям. Здесь холм, там роща, а тут цифровые пятна каких-то коровников — точь-в-точь как дома, только дома жили по деревням. Ян уже окрестил Эстерель «швабскими домиками», чем и поделился, неудержимо хихикая. Получил окрик, заткнулся. Как запомнить всё и сразу, он не представлял, позволив базовым инстинктам запоминать вместо себя — они лучше прикинут, как жить.

      Без разговоров в голове стало совсем тесно. Почему-то, падая с высокой орбиты, Ян Лехтонен по кличке Ботинок думал о том, что его комбинезон сделан на Новой Баварии. И комбинезон, и, пардон, трусы — то бишь, «нателка». И большинство прочей текстильно-тактильной снаряги. И ботинки на маслобензостойкой подошве. Серьёзно, даже нашитая на какой-то шов у штанин бирка встала как живая: «Сделано на Новой Баварии. Стирать до 100 °С. Устойчиво к окрашиванию». Устойчиво, сука, к окрашиванию...

      Под стук пуль белобрысый десантник скривился, прикрывая глаза. Он видел на тренировках пулемёты пятидесятого калибра. Пуля — два сложенных пальца толщиной. Такая пробьёт бетонный забор, движок гражданского джипа и хер знает, что ещё. Арамидное волокно сразу показалось мягким и каким-то слишком лёгким. А что, на тренировках можно было ещё пару фунтов кевлара добавить. А то и десять, если выжить поможет.

      Лехтонен сдёрнул ремни, баллон. Он нырнул в свет одним из первых, перекидывая штурмовую винтовку наизготовку. Серый корпус «Маузера» стал для него единственным осмысленным существом: ребристый цилиндрик подствольного модуля, сталь и пластик ствольной коробки, до боли напоминающей стрелковые экземпляры двадцатого века. «Лишь бы не подвела».

      — Гора, порви их! — крикнул он, огромным усилием воли заставляя себя сорваться на бег.

      Сердце рухнуло в пятки, когда Ян понял, что оказался один под безбрежно высоким небом. Ни душного трюма, ни рамы фиксатора — только серый дым прикрытия. Это страшное, оглушительное чувство звенело в голове лишь секунду, но его оказалось достаточно. В следующий миг Лехтонен уже слышал топот ботинок за спиной.